Неточные совпадения
Так
солнце с
неба знойного
В лесную глушь дремучую
Забросит луч —
и чудо там:
Роса горит алмазами,
Позолотился мох.
Остановившись
и взглянув на колебавшиеся от ветра вершины осины с обмытыми, ярко блистающими на холодном
солнце листьями, она поняла, что они не простят, что всё
и все к ней теперь будут безжалостны, как это
небо, как эта зелень.
Воздух чист
и свеж, как поцелуй ребенка;
солнце ярко,
небо синё — чего бы, кажется, больше? — зачем тут страсти, желания, сожаления?..
Солнце выглянуло давно на расчищенном
небе и живительным, теплотворным светом своим облило степь. Все, что смутно
и сонно было на душе у козаков, вмиг слетело; сердца их встрепенулись, как птицы.
Он посадит тебя в лодку, привезет на корабль,
и ты уедешь навсегда в блистательную страну, где всходит
солнце и где звезды спустятся с
неба, чтобы поздравить тебя с приездом.
Пушки замолчали. Серенькое
небо украсилось двумя заревами, одно — там, где спускалось
солнце, другое — в стороне Пресни. Как всегда под вечер, кружилась стая галок
и ворон. Из переулка вырвалась лошадь, — в санках сидел согнувшись Лютов.
Эти странные, легкие листья совершенно неподвижны, хотя все вокруг охвачено движением: в мутноватом
небе ослепительно
и жарко тает
солнце, освещая широкую кочковатую равнину.
В тот год зима запоздала, лишь во второй половине ноября сухой, свирепый ветер сковал реку сизым льдом
и расцарапал не одетую снегом землю глубокими трещинами. В побледневшем, вымороженном
небе белое
солнце торопливо описывало короткую кривую,
и казалось, что именно от этого обесцвеченного
солнца на землю льется безжалостный холод.
— Понимаете:
небеса! Глубина, голубая чистота, ясность!
И —
солнце!
И вот я, — ну, что такое я? Ничтожество, болван!
И вот — выпускаю голубей. Летят, кругами, все выше, выше, белые в голубом.
И жалкая душа моя летит за ними — понимаете? Душа! А они — там, едва вижу. Тут — напряжение… Вроде обморока.
И — страх: а вдруг не воротятся? Но — понимаете — хочется, чтоб не возвратились, понимаете?
С
неба, покрытого рваной овчиной облаков, нерешительно
и ненадолго выглядывало
солнце, кисейные тряпочки теней развешивались на голых прутьях кустарника, на серых ветках ольхи, ползли по влажной земле.
Он отбрасывал их от себя, мял, разрывал руками, люди лопались в его руках, как мыльные пузыри; на секунду Самгин видел себя победителем, а в следующую — двойники его бесчисленно увеличивались, снова окружали его
и гнали по пространству, лишенному теней, к дымчатому
небу; оно опиралось на землю плотной, темно-синей массой облаков, а в центре их пылало другое
солнце, без лучей, огромное, неправильной, сплющенной формы, похожее на жерло печи, — на этом
солнце прыгали черненькие шарики.
Самгин подвинулся к решетке сада как раз в тот момент, когда
солнце, выскользнув из облаков, осветило на паперти собора фиолетовую фигуру протоиерея Славороссова
и золотой крест на его широкой груди. Славороссов стоял, подняв левую руку в
небо и простирая правую над толпой благословляющим жестом. Вокруг
и ниже его копошились люди, размахивая трехцветными флагами, поблескивая окладами икон, обнажив лохматые
и лысые головы. На минуту стало тихо,
и зычный голос сказал, как в рупор...
Петербург встретил его не очень ласково, в мутноватом
небе нерешительно сияло белесое
солнце, капризно
и сердито порывами дул свежий ветер с моря, накануне или ночью выпал обильный дождь, по сырым улицам спешно шагали жители, одетые тепло, как осенью, от мостовой исходил запах гниющего дерева, дома были величественно скучны.
Служитель нагнулся, понатужился
и, сдвинув кресло, покатил его. Самгин вышел за ворота парка, у ворот, как два столба, стояли полицейские в пыльных, выгоревших на
солнце шинелях. По улице деревянного городка бежал ветер, взметая пыль, встряхивая деревья; под забором сидели
и лежали солдаты, человек десять, на тумбе сидел унтер-офицер, держа в зубах карандаш,
и смотрел в
небо, там летала стая белых голубей.
Самгин вынул из кармана брюк часы, они показывали тридцать две минуты двенадцатого. Приятно было ощущать на ладони вескую теплоту часов.
И вообще все было как-то необыкновенно, приятно-тревожно. В
небе тает мохнатенькое
солнце медового цвета. На улицу вышел фельдшер Винокуров с железным измятым ведром, со скребком, посыпал лужу крови золою, соскреб ее снова в ведро. Сделал он это так же быстро
и просто, как просто
и быстро разыгралось все необыкновенное
и страшное на этом куске улицы.
В шесть часов утра они уже сидели на чумазом баркасе, спускаясь по Волге, по радужным пятнам нефти, на взморье; встречу им, в сухое, выцветшее
небо, не торопясь поднималось
солнце, похожее на лицо киргиза. Трифонов называл имена владельцев судов, стоявших на якорях,
и завистливо жаловался...
В окно смотрело серебряное
солнце,
небо — такое же холодно голубое, каким оно было ночью, да
и все вокруг так же успокоительно грустно, как вчера, только светлее раскрашено. Вдали на пригорке, пышно окутанном серебряной парчой, курились розоватым дымом трубы домов, по снегу на крышах ползли тени дыма, сверкали в
небе кресты
и главы церквей, по белому полю тянулся обоз, темные маленькие лошади качали головами, шли толстые мужики в тулупах, — все было игрушечно мелкое
и приятное глазам.
Солнце, освещая пыль в воздухе, окрашивало его в розоватый цвет, на розоватом зеркале озера явились две гряды перистых облаков, распростертых в
небе, точно гигантские крылья невидимой птицы,
и, вплывая в отражения этих облаков, лебеди становились почти невидимы.
Дождь хлынул около семи часов утра. Его не было недели три, он явился с молниями, громом, воющим ветром
и повел себя, как запоздавший гость, который, чувствуя свою вину, торопится быть любезным со всеми
и сразу обнаруживает все лучшее свое. Он усердно мыл железные крыши флигеля
и дома, мыл запыленные деревья, заставляя их шелково шуметь, обильно поливал иссохшую землю
и вдруг освободил
небо для великолепного
солнца.
День, с утра яркий, тоже заскучал,
небо заволокли ровным слоем сероватые, жидкие облака,
солнце, прикрытое ими, стало, по-зимнему, тускло-белым,
и рассеянный свет его утомлял глаза. Пестрота построек поблекла, неподвижно
и обесцвеченно висели бесчисленные флаги, приличные люди шагали вяло. А голубоватая, скромная фигура царя, потемнев, стала еще менее заметной на фоне крупных, солидных людей, одетых в черное
и в мундиры, шитые золотом, украшенные бляшками орденов.
— Смир-рно-о! — кричат на них солдаты, уставшие командовать живою, но неповоротливой кучкой людей, которые казались Самгину измятыми
и пустыми, точно испорченные резиновые мячи. Над канавами улиц, над площадями висит болотное, кочковатое
небо в разодранных облаках, где-то глубоко за облаками расплылось блеклое
солнце, сея мутноватый свет.
Была средина мая. Стаи галок носились над Петровским парком, зеркало пруда отражало голубое
небо и облака, похожие на взбитые сливки; теплый ветер помогал
солнцу зажигать на листве деревьев зеленые огоньки.
И такие же огоньки светились в глазах Варвары.
Невидимые сверчки трещали так громко, что казалось — это трещит высушенное
солнцем небо. Клим Самгин чувствовал себя проснувшимся после тяжелого сновидения, усталым
и равнодушным ко всему. Впереди его качался хромой, поучительно говоря Лютову...
Утро было пестрое, над влажной землей гулял теплый ветер, встряхивая деревья, с востока плыли мелкие облака, серые, точно овчина; в просветах бледно-голубого
неба мигало
и таяло предосеннее
солнце; желтый лист падал с берез; сухо шелестела хвоя сосен,
и было скучнее, чем вчера.
Полдень знойный; на
небе ни облачка.
Солнце стоит неподвижно над головой
и жжет траву. Воздух перестал струиться
и висит без движения. Ни дерево, ни вода не шелохнутся; над деревней
и полем лежит невозмутимая тишина — все как будто вымерло. Звонко
и далеко раздается человеческий голос в пустоте. В двадцати саженях слышно, как пролетит
и прожужжит жук, да в густой траве кто-то все храпит, как будто кто-нибудь завалился туда
и спит сладким сном.
Как там отец его, дед, дети, внучата
и гости сидели или лежали в ленивом покое, зная, что есть в доме вечно ходящее около них
и промышляющее око
и непокладные руки, которые обошьют их, накормят, напоят, оденут
и обуют
и спать положат, а при смерти закроют им глаза, так
и тут Обломов, сидя
и не трогаясь с дивана, видел, что движется что-то живое
и проворное в его пользу
и что не взойдет завтра
солнце, застелют
небо вихри, понесется бурный ветр из концов в концы вселенной, а суп
и жаркое явятся у него на столе, а белье его будет чисто
и свежо, а паутина снята со стены,
и он не узнает, как это сделается, не даст себе труда подумать, чего ему хочется, а оно будет угадано
и принесено ему под нос, не с ленью, не с грубостью, не грязными руками Захара, а с бодрым
и кротким взглядом, с улыбкой глубокой преданности, чистыми, белыми руками
и с голыми локтями.
Но, смотришь, промелькнет утро, день уже клонится к вечеру, а с ним клонятся к покою
и утомленные силы Обломова: бури
и волнения смиряются в душе, голова отрезвляется от дум, кровь медленнее пробирается по жилам. Обломов тихо, задумчиво переворачивается на спину
и, устремив печальный взгляд в окно, к
небу, с грустью провожает глазами
солнце, великолепно садящееся на чей-то четырехэтажный дом.
Но лето, лето особенно упоительно в том краю. Там надо искать свежего, сухого воздуха, напоенного — не лимоном
и не лавром, а просто запахом полыни, сосны
и черемухи; там искать ясных дней, слегка жгучих, но не палящих лучей
солнца и почти в течение трех месяцев безоблачного
неба.
— Что ж, прекрасно! Италия,
небо,
солнце и любовь… — говорил он, качая, в волнении, ногой.
Тихо тянулись дни, тихо вставало горячее
солнце и обтекало синее
небо, распростершееся над Волгой
и ее прибрежьем. Медленно ползли снегообразные облака в полдень
и иногда, сжавшись в кучу, потемняли лазурь
и рассыпались веселым дождем на поля
и сады, охлаждали воздух
и уходили дальше, дав простор тихому
и теплому вечеру.
Солнце закатывалось такое красное,
небо было такое холодное,
и острый ветер, точь-в-точь как сегодня, подымал песок.
Где он возьмет цвета для этого пронзительно-белого луча здешних звезд? как нарисует это мление вечернего, только что покинутого
солнцем и отдыхающего
неба, эту теплоту
и кротость лунной ночи?
Только вечернее
небо, перед захождением
и восхождением
солнца, великолепно
и непохоже на наше.
Каждый день во всякое время смотрел я на
небо, на
солнце, на море —
и вот мы уже в 140 ‹южной› широты, а
небо все такое же, как у нас, то есть повыше, на зените, голубое, к горизонту зеленоватое.
Плывите скорей сюда
и скажите, как назвать этот нежный воздух, который, как теплые волны, омывает, нежит
и лелеет вас, этот блеск
неба в его фантастическом неописанном уборе, эти цвета, среди которых утопает вечернее
солнце?
Представьте себе над головой сплошную каменную стену гор, которая заслоняет
небо,
солнце и которой не видать вершины.
Еще однообразнее всего этого лежит глубокая ночь две трети суток над этими пустынями.
Солнце поднимается невысоко, выглянет из-за гор, протечет часа три, не отрываясь от их вершин,
и спрячется, оставив после себя продолжительную огнистую зарю. Звезды в этом прозрачном
небе блещут так же ярко, лучисто, как под другими, не столь суровыми
небесами.
Нужно ли вам поэзии, ярких особенностей природы — не ходите за ними под тропики: рисуйте
небо везде, где его увидите, рисуйте с торцовой мостовой Невского проспекта, когда
солнце, излив огонь
и блеск на крыши домов, протечет чрез Аничков
и Полицейский мосты, медленно опустится за Чекуши; когда
небо как будто задумается ночью, побледнеет на минуту
и вдруг вспыхнет опять, как задумывается
и человек, ища мысли: по лицу на мгновенье разольется туман,
и потом внезапно озарится оно отысканной мыслью.
Солнце опустилось; я взглянул на
небо и вспомнил отчасти тропики: та же бледно-зеленая чаша, с золотым отливом над головой, но не было живописного узора облаков, млеющих в страстной тишине воздуха; только кое-где, дрожа, искрились белые звезды.
Пусть живописцы найдут у себя краски, пусть хоть назовут эти цвета, которыми угасающее
солнце окрашивает
небеса! Посмотрите: фиолетовая пелена покрыла
небо и смешалась с пурпуром; прошло еще мгновение,
и сквозь нее проступает темно-зеленый, яшмовый оттенок: он в свою очередь овладел
небом.
Звезды искрятся сильно, дерзко
и как будто спешат пользоваться промежутком от
солнца до луны; их прибывает все больше
и больше, они проступают сквозь
небо.
Я писал вам, как мы, гонимые бурным ветром, дрожа от северного холода, пробежали мимо берегов Европы, как в первый раз пал на нас у подошвы гор Мадеры ласковый луч
солнца и, после угрюмого, серо-свинцового
неба и такого же моря, заплескали голубые волны, засияли синие
небеса, как мы жадно бросились к берегу погреться горячим дыханием земли, как упивались за версту повеявшим с берега благоуханием цветов.
Дальнейшее тридцатиоднодневное плавание по Индийскому океану было довольно однообразно. Начало мая не лучше, как у нас:
небо постоянно облачно; редко проглядывало
солнце. Ни тепло, ни холодно. Некоторые, однако ж, оделись в суконные платья —
и умно сделали. Я упрямился, ходил в летнем, зато у меня не раз схватывало зубы
и висок. Ожидали зюйд-вестовых ветров
и громадного волнения, которому было где разгуляться в огромном бассейне, чистом от самого полюса; но ветры стояли нордовые
и все-таки благоприятные.
Ужели это то
солнце, которое светит у нас? Я вспомнил косвенные, бледные лучи, потухающие на березах
и соснах, остывшие с последним лучом нивы, влажный пар засыпающих полей, бледный след заката на
небе, борьбу дремоты с дрожью в сумерки
и мертвый сон в ночи усталого человека —
и мне вдруг захотелось туда, в ту милую страну, где… похолоднее.
Жар несносный; движения никакого, ни в воздухе, ни на море. Море — как зеркало, как ртуть: ни малейшей ряби. Вид пролива
и обоих берегов поразителен под лучами утреннего
солнца. Какие мягкие, нежащие глаз цвета
небес и воды! Как ослепительно ярко блещет
солнце и разнообразно играет лучами в воде! В ином месте пучина кипит золотом, там как будто горит масса раскаленных угольев: нельзя смотреть; а подальше, кругом до горизонта, распростерлась лазурная гладь. Глаз глубоко проникает в прозрачные воды.
Мне казалось, что я с этого утра только
и начал путешествовать, что судьба нарочно послала нам грозные, тяжелые
и скучные испытания, крепкий, семь дней без устали свирепствовавший холодный ветер
и серое
небо, чтоб живее тронуть мягкостью воздуха, теплым блеском
солнца, нежным колоритом красок
и всей этой гармонией волшебного острова, которая связует здесь
небо с морем, море с землей —
и все вместе с душой человека.
— Ну, теперь начнется десять тысяч китайских церемоний, — проворчал Веревкин, пока Половодов жал руку Привалова
и ласково заглядывал ему в глаза: — «Яснейший брат
солнца… прозрачная лазурь
неба…» Послушай, Александр, я задыхаюсь от жары; веди нас скорее куда-нибудь в место не столь отдаленное, но прохладное,
и прикажи своему отроку подать чего-нибудь прохладительного…
Было темно, но звезды на
небе уже говорили, что
солнце приближается к горизонту. Морозило… Термометр показывал — 34°С. Гривы, спины
и морды лошадей заиндевели. Когда мы тронулись в дорогу, только что начинало светать.
В это время
солнце только что скрылось за горизонтом. От гор к востоку потянулись длинные тени. Еще не успевшая замерзнуть вода в реке блестела как зеркало; в ней отражались кусты
и прибрежные деревья. Казалось, что там, внизу, под водой, был такой же мир, как
и здесь,
и такое же светлое
небо…
Начинался рассвет… Из темноты стали выступать сопки, покрытые лесом, Чертова скала
и кусты, склонившиеся над рекой. Все предвещало пасмурную погоду… Но вдруг неожиданно на востоке, позади гор, появилась багровая заря, окрасившая в пурпур хмурое
небо. В этом золотисто-розовом сиянии отчетливо стал виден каждый куст
и каждый сучок на дереве. Я смотрел как очарованный на светлую игру лучей восходящего
солнца.